Собрание сочинений в шести томах. Том 5 - Юз Алешковский

Я как бы онемел от бешенства, но руки в ход не пускаю. Знаю, осторожничая, что родной Зинкин дядя, бывший мент, консультирует солидную одну группировку по части подслушивания олигархов. Утрамбуют они в бетонное пюре и – аля-улю, Степа, все для тебя лично с сексом отфиналено в чужие ворота…

Унимаю бешенство в груди и спрашиваю с наружным смехуечком:

– Раз у нас вместо христианского «вась-вась-залазь» пошла коммерческая трахомудь, типа «за рубь-приголубь», то какие же, Зина, тобою предлагаются тарифы за качество и количество обслуживания в расчете за каждый акт под общим названием «палка»?

– Вот это, Степ, милый мой, – отвечает она, – разговор уже не мальчика, но мужа.

– Хорошо, – весело заявляю, – раз пошла такая пьянка – ставь бутылку «кьянти», Бьянка, режь последний огурец, бескорыстию – пиздец, за «столицу» и за окорок «тамбовский» с пивом скидываемся фифти-фифти, но кильки и сыр бри хавай совершенно фри. Твой милый Степа – не шотландский жлоб, что ты на это скажешь?

– Ничего, – отвечает, – не скажу, – нормалек, мы вступили с тобою в рыночные отношения. В Америке все так живут. Тазик к тазику, а счета – врозь. Какими интересуешься прибабмбасами и прочими услугами? Учти, за резкие отклонения от высокоморальных норм – надбавка сто процентов, если не больше, а в случае садизма – отхвачу твоего «калаша» ножом кухонным, как феминизм поступает в Америке, целый год будешь ждать, когда его обратно пришьют…

Сдержал я себя в тот раз по-десантовски, сдержал так, что ногти в ладони впились, а в паху просто заиндевело – хоть пиво туда ставь в жаркую погоду. Мусса так меня угрозами не доставал, как достала законная жена. Ну погоди, думаю, стервь, ну погоди! Внутренне преисполняюсь чувством возмездия, то есть, задержав дыхание, как при былых актах в коммуналке, молчу, то есть по-десантовски маскирую боевой выброс андреналина в агрессивные точки головного мозга. Главное было не гнать картину, главное было по-кутузовски прикинуться горящей Москвой, чтобы потом взять свое, надеть брючата и сказать, как в том анекдоте: «Гуд бай, Жоржетта. Румынский офицер за амур-тужур бабок с дамы не берет».

Естественно, мы поддали, закусываем, я, как Николай Островский, кочумаю насчет картошки-дров поджарить, колбасных обрезков и яичного порошка. С горечью сознаю, что нахожусь не дома, а как бы в Амстердаме, в самом что ни на есть публичном бардаке. Зина сидит и что-то подсчитывает. Просто язык не поворачивался мурлыкнуть, как прежде мурлыкалось: «В койку, малышка, – ша-а-агом м-а-арш!..»

Трудно, неимоверно трудно русскому человеку стать в таких социально-половых условиях соловьем семейной жизни. Печально роняю башку в лужу китайского кетчупа и без-звучно рыдаю на патриотической почве, что хрен с нею, с бескорыстной помощью Африке и Азии, но ведь все остальное решительно накрылось вместе со сверхдержавой: Кабул, пляжи Коктебеля, дружба народов, милая незамысловатость выборов в блок коммуняк и беспартийных, мировой авторитет – все накрылось… и теперь в моей семейной койке ночует не ленинская простота и скромность, но какой-то проститутский капитализм, разве это не злоебитская сила истории?

Но голодному расчету жены-бизнесвуменши плевать было на мою грусть.

– Значит, так, – наконец-то объявляет, – я тоже не жлобина, а ты как вторая половина имеешь право на скидку до пятидесяти процентов. Хватит сидеть и за стаканом фужер выжирать, врубайся в бюджет новой семей-ной жизни.

Достает из папки бумагу. Бесстыдно перечисляет одну за другой различные виды услуг и таких каких-то редких удовольствий, которые самому Ги де Мопассану не снились. Понимаю, что серьезно подготовилась она к базару, что Зина – не Горбачев, не с бухты-барахты началась в нашей семье реформа и пошла слепая ломка семейных традиций.

Принципиально не желаю цитировать в этих показаниях пунктики совершенно бессовестного того прейскуранта интимных услуг, особенно указывать вздутые цены на некоторые из них. От таких цен не то что ничего не захочешь, а ваще… И меня уязвили не расценки – время небольшое меня оскорбило, отпускаемое на весь процесс ловли кайфа. Это буквально опустошило мою душу, но, с другой стороны, удивительно обострило нетерпение возмущенного тела, которому стало плевать не цены за услуги.

– Имей, – говорю, – совесть, Зина, ты ведь за полчаса запросила круче, чем у азеров букет лилий стоит, которые были у нас в ЗАГСе символами чистых отношений! Кроме того, ты ведь тоже ловишь кайф – где же справедливость?

На мой протест Зина возражает, что в сексе ничего лично ей не улыбается, кроме невольного труда бесполезных телодвижений и нарушения архитектуры сна.

Начали торговаться – свободный рынок есть свободный рынок. Если честно, то никогда не думал, что у жены прорежется талант коммерсантки самого высокого пошиба. Как скала уперлась, ни за что не желает снижать цены или же увеличить время интима хотя бы минут на пять-семь.

Вот кто, скажу я вам, довел бы до кондратия Большую семерку на переговорах по долгам нашего Отечества! Вот кто приделал бы заячьи уши швейцарским банкам и откачал все долги из Ирака, Мозамбика, Кубы и других союзничков.

В общем, торговля мне надоела. Мне, заявляю, будет гораздо выгодней, а главное, морально легче снять комсомолку с площади Ленина, чем претерпевать такое неописуемое крепостное право от своего второго я женского пола. Тем более при советской власти я почти что все это бесплатно получал.

Зина парирует, что раз так, то на инокобелях она может наварить мармелада побольше, чем со мною. Вон, пример приводит, Эльвира Фокина иномарку себе вот-вот купит для совмещения таксизма с высокодоходным амур-тужуром.

Раз так, взвиваюсь, базар окончен, мы с тобой оказались по разные стороны панели. Ступай туда, где падаль сутенерская рыло тебе будет чистить за каждый незнамо где зажатый бакс. Само собой, моментально подам на развод, ни к чему мне, понимаешь, такие мопассаны, о которых другу стыдно рассказать.

Собираю в кулак всю свою волю, чтобы обуздать желание. По-десантовски же и по известному Фрейду сублимаю его в надраивание гуталином правого полуботинка. Затем, демонстративно мурлыча детскую считалку про Тотошу, Кокошу и калошу, заодно учитываю штучные гондоны, намекая, что решительно ухожу на ловлю кайфа с пэпэпэ – так обзывались в устах замполита представительницы противоположного пола. Одновременно переругиваемся и торгуемся.

Зина аргументированно повторяет, что является не порношлюхой, но упорно желает введения свободного рынка для первоначального накопления капитала и нахождения личной ниши в общей перестройке всего этого всероссийского бардака.

Вновь парирую вечный русофобский тезис известным стишком о накоплении чувств: любовью дорожить умейте, с годами дорожить, ору, вдвойне-е-е!!!… и тихо кончаю: Любовь, Зина, не капля молофейки, не клоп в общаге на стене. Любовь – когда ты без копейки мне на скамейке при луне. Понимаешь?

– Дураков больше нет, – взорвалась она в ответ на этот стих. – Нынче все у нас продается, а если есть бабки, то и покупается. Ты получку на тачку отжимаешь, а в холодильник, небось, по три-четыре раза в день тыркаешься со своим огромным аппетитом на продукт еды. Я ишачу, сводя концы с концами, а он, видите ли, широким жестом левой ноги брючата на шкаф зашвыривает и ждет от Зиночки выломона позвоночника по-флотски! Не прощу тебе, сволочь, – всхлипывает, – того, что снимал меня в Москве над вентиляцией, как эту сучку Мэрлин Монро – мне там придатки чуть-чуть не продуло. Но теперь все у нас будет как в Америке, плейбой херов!

Молча жду иных упреков и оскорблений, из последних сил унимая невозможную чесотку в обеих руках, потому что никогда не ставил фигуры высшего постельного пилотажа выше духовных отношений, но имел глупость надеяться, что одно другому не помешает. В плену мечтал об этой расчетливой женщине нового типа. А еще раньше, в основном до перестройки, когда из-за железного занавеса прорывались к нам сквозь глушилово приятные слухи насчет забавных прибамбасов в койках так называемого свободного мира, меня вполне устраивали простонародные ночи и будни нашего с Зинулей отечественного секса. А что теперь? Правильно говорит артист Ширвиндт на концерте в честь Дня космонавтики: сукой быть, нет правды на Земле, но нет ее и на Венере.

Замечаю вдруг, что, несмотря на ужаснейший бухгалтеризм и вообще на семейный анекдот, поволокло меня к близости с Зинулей сильней, чем в турпоходе перед самой первой нашей внебрачной ночевкой. Да что там говорить, когда, еще раз это подчеркиваю, именно в плену женский образ голенькой Зинули витал над моим альтернативизмом – только он удерживал меня от опускания в скотоложство.